Осень... Отжившие листья собираются скорбными ворохами, укладываются под ноги и шуршат, шуршат, шуршат свою заунывную последнюю песню.
В юности осень приносит безмятежное, слегка печальное умиротворение. Печальное – оттого, что нечто, яркое и многообещающее, закончилось, но впереди ждёт что-то, чего желаешь отчаянно и неутомимо. И это «что-то» обязательно будет, ...
потому что ты ещё юн, у тебя много сил, и сил этих непременно хватит на достижение чего угодно.
Но это в юности.

А сейчас, когда она пролетела так мгновенно, так незаметно, и ты, наконец, понял, что это «чего угодно» – очередной миф, наступает странный, какой-то внепространственный покой. И тогда оживает память…
Кладовые памяти неисчерпаемы. Вот первая любовь. А вот первая сессия. А вот первая улыбка ребёнка. А вот…

А вот тихий, укромный и самый дорогой уголок. Там, в этом уголке, навсегда обрели покой те, кто был мне в этой жизни так дорог. Те, что оставили меня с этой жизнью один на один. Потому что ушли.
Есть среди них один образ. Образ женщины, которая не была мне никем. И была очень многим.

Странно, но я почти её не замечала. Мы так долго работали вместе, что она стала частью моей жизни. Частью неотъемлемой, привычной и удобной. Только теперь я понимаю, как самоотверженно любила меня эта чужая женщина, женщина, судьба которой была суровой и беспросветной. Женщина, которая никогда на эту судьбу не жаловалась.

Впрочем, судьбы людей, родившихся ещё до Отечественной, во многом схожи. Голод, лишения, потери… Разница в том, что одни каким-то непостижимым образом сохраняют в себе человека, другие же ожесточаются и начинают воевать со всем миром, даже если в этой войне нет никакой необходимости. И, как обычно, ожесточившихся больше.

Моя Прасковья Михайловна принадлежала к меньшинству. Трудное, скудное на радости детство, скомканная юность, неудачное замужество и монотонная, изнуряющая работа – вот и вся жизнь. Единственная надежда на счастье детей не оправдалась. Мальчики стали наркоманами. Как она ни металась по всевозможным докторам, как ни бросалась, отчаявшись, к знахаркам – тщетно. Наркотики – очень мощный враг, разве одолеть его слабой полуграмотной женщине?

Наверное, сыновья её любили. Пожалуй, даже очень любили. Так, как любят, исступленно и безнадёжно, обречённые на смерть люди то, что приносит хоть какую-то видимость жизни. Как любят то, что непременно потеряешь.
В нашей больнице, среди женского коллектива, сплетни распространялись со скоростью ветра, поэтому о беде моей Прасковьи Михайловны прознали все. Обсуждали сей вопрос долго и со вкусом. Придумывали новые подробности грехопадения парней, приукрашивали рассказы якобы скрытыми фактами биографии самой матери. Люди злы. А может, не так уж злы, просто на тёмном фоне сам выглядишь светлее.

Слухи, конечно, доходили и до неё. Меня это раздражало, я вскипала и негодовала, разрываемая желанием наказать распространителей, а она… Она только виновато улыбалась, вытирая слёзы.
– Ничего, ничего! – говорила она, – Собаки лают, ветер носит! Всё пройдёт, всё забудется!

Проходило. Забывалось. И никогда потом, даже в самом откровенном разговоре, она не позволяла себе грубых высказываний в адрес обидчиков. И ежели они, эти обидчики, снисходили до общения с ней, радостно сияла неимоверно синими добрыми глазами и облегчённо распахивала перед ними свою многострадальную, огромную, непостижимую душу.

Я тоже обижала её. Обижала своим равнодушием к сочувствию с её стороны, категоричностью суждений, невыполненными обещаниями... В общем, тем, что так свойственно юности. Она ждала каждой встречи со мной, каждого моего слова, а я была увлечена собой. Разве есть дело молодости до тех, кто её оберегает, до тех, кто болеет за неё душой?

И каждый праздник она ждала меня в гости перед одиноким, накрытым от всей души столом. Я забывала прийти, потом вспоминала, каялась и вновь забывала, убеждённая, что ещё успею. Потому что жизнь вечна. А смерть – это не про нас.
А потом… Потом она умерла. Умерла в течение нескольких минут, наотрез отказавшись от услуг скорой помощи. Только звала меня и твердила, что её спасти могу лишь я. А меня рядом не было. Уж не помню, чем я тогда занималась, но о ней не вспоминала, это точно.

Она ушла. И тут же наступила пустота. Тихая, безысходная осенняя пустота. Словно неожиданно рухнула невидимая стена, защищавшая меня от жизненных ураганов. Застывший холодный кабинет, где на столе осталась недочитанная хозяюшкой книга, и её же очки, аккуратно сложенные рядом. И белоснежный накрахмаленный платочек… И неуклюжие каракули на клочке бумаги… И пронзительная, необъятная боль… И вина… Безысходная, неискупимая.

Пасмурно стало. Словно погас спокойный тёплый свет, греющий всё вокруг. И неуютно. И холодно…
С тех пор, когда мне очень трудно, я вижу её печальную, чуть виноватую улыбку и слышу ласковые, полные любви слова.
– Всё пройдёт. Всё забудется!
И вновь сворачиваю свои воспоминания. И прячу их в самый укромный уголок памяти.

Всё пройдёт! Всё забудется!