28 сентября 1902 года на полу своей парижской квартиры на Брюссельской улице были найдены в бессознательном состоянии Эмиль Золя и его жена Александрина. Прибывшие медики констатировали: писателя привести к жизни невозможно, он уже скончался, а супругу можно попытаться спасти. Ее отвезли в госпиталь, где и привели в чувство. После этого ...
мадам Александрина прожила еще 23 года.

Причиной смерти писателя было названо отравление угарным газом. Случайно или нарочно, но дымоход печи был сверху чем-то забит с тем расчетом, чтобы продукты горения выходили в комнату. Причем, что странно, дымоход к приезду полиции был тщательно вычищен. Кем? Неизвестно. Зачем? Очевидно для сокрытия следов преступления. И еще вопрос: почему при наличии тяги (это тут же проверили) угарный газ собирался в комнате? Поначалу на это не особо обратили внимание, а может быть, и не хотели придавать такому «пустячку» значения. Дело в том, что за несколько лет до этого Золя стал знаменит своим письмом к президенту Французской республики, которое он назвал недвусмысленно: «Я обвиняю».

Речь шла о так называемом деле Дрейфуса. Золя был одним из самых резких критиков в ходе процесса в защиту офицера французского Генштаба А. Дрейфуса, еврея по национальности, которого клеветнически обвинили в шпионаже в пользу Германии. Ярая антисемитская истерия, которая сопровождала весь ход судебного разбирательства, возмутила писателя... Золя выступил на этом процессе в числе тех, кто отстаивал невиновность Дрейфуса, и, отчасти благодаря ему, ложное обвинение позже было снято. Этого «хозяева жизни» так и не смогли ни забыть, ни простить писателю.

Возможно, именно поэтому власти и не были хоть как-то заинтересованы в том, чтобы информация о следственном эксперименте вообще просочилась в прессу. Как говорится: умер Максим, ну и Бог с ним!

По большому счету Эмиль никогда не был в фаворе. Задумав «переплюнуть» самого Бальзака в деле натуралистического описания судеб соотечественников, Золя обладал острым умом, наблюдательностью, и никогда не щадил тех, кого, мягко говоря, не любил. А так как в этот разряд вовсе не случайно попали люди, умножающие свои богатства за счет жестокой эксплуатации бедных, им больше всех и доставалось на орехи. Так что для них Золя был очень мощным раздражителем.

Он прожил чуть более 62 лет и находился в явно хорошей творческой форме. И не собирался, образно говоря, вешать бутсы на гвоздь. А своей практически нечеловеческой усидчивостью и трудолюбием он поражал своих оппонентов как тогда, так и сейчас. Он трудился по девять-десять часов в сутки, и успевал ежедневно написать от 1000 до 2500 слов. При этом он всегда тщательно разрабатывал сюжетную схему своих произведений.

Отчасти это было возможно из-за того, что у него в браке с Александриной не было детей, так что никто не отвлекал его от творчества. Двух своих отпрысков Эмиль прижил с экономкой-служанкой, так что его отцовство еще нужно было доказать, но ими он практически не занимался, чтобы не навлечь гнев супруги.

И второе пояснение к столь чрезмерному увлечению литературным творчеством: на бумагу он выплескивал всю свою нерастраченную сексуальную энергию, иногда жалуясь друзьям, что Александрина настолько холодна, что разжигает в нем страсть не чаще одного раза в 10-12 дней. Хотя трудно это назвать отговоркой - что выбрал, то и имел…

Итак, на некоторое время Париж стал безутешен. Власти, как водится в таких случаях, сделали небольшие «подарки». В частности, Золя было возвращено членство в сообществе кавалеров ордена Почетного Легиона, а, значит, писатель вновь был удостоен права на погребение с воинскими почестями. Правительство подготовило пышную церемонию…

Но шила в мешке не утаишь. Спустя четверть века, в 1927 году, священника вызвали к одному умирающему парижскому рабочему. Тот, исповедуясь в грехах, упомянул и о сентябре 1902 года, когда вместе с товарищем чистил дымоходы на Брюссельской улице. Им вдруг рассказали, что в том-то доме живет известный защитник евреев Эмиль Золя. Убедившись, что писатель заночует дома, они дождались сумерек и «запаковали» дымоход щебнем и другими стройматериалами, а рано утром, пока Париж спал, они снова вернулись в этот дом и почистили дымоход.

Может быть, этот рабочий и впрямь считал, что это признание снимет с его души страшный грех. Но скольких увлекательных страниц своего мастера пера так и не дождались французы! Вот так иной раз эмоциональный порыв простого печника способен перечеркнуть ход развития литературы целой страны…